Туда, где кормят шоколадом

(Главы документальной повести об одном из безвестных строителей Норильска и некоторых страницах этого строительства)

(Начало в № 138, 142, 146)

К подошве горы прилепились кирпичные строения небольшого завода. В них что–то стучало, гремело, воздух вокруг насыщен цементной пылью.По крутому склону горы — соседки той, что опоясана эстакадой, — карабкались вверх рельсы, прибитые к еще не успевшим посереть деревянным шпалам. Рельсы дошли едва ли до середины склона. Там копошились, укладывая очередные шпалы, десятка полтора рабочих. По уложенным рельсам взбиралась к ним вагонетка со шпалами. Ее вытягивала закрепленная на вершине лебедка.И тут кончились ущелье и дорога, проложенная по нему. Горы справа и слева соединились и уходили вверх.Колонну остановили, и пятерку за пятеркой гуськом направили по тропинке, извилисто проторенной между острых бурых скал по тому логу, что разделял две горы. На всем пути стояли конвоиры с винтовками наперевес, следя за каждым шагом карабкающихся по камням заключенных.Камни, камни, камни. Мертвый, унылый мир. Редко–редко цеплялся за скалы корявый пропыленный кустарничек. Зеленовато–серый мох да местами поросли реденькой травы. Вслед за передними зэками я перешагивал через высокие глыбы. Полы пальто болтались по коленям, за плечами колыхался узел с пожитками.Наконец, подъем кончился, и путники остановились на покатом плато, покрытом мхом и лишайниками. Заключенных опять сгруппировали в колонну по пятеркам. Впереди виднелась проволока с шипами, натянутая на деревянные столбы по всей высоте каждого, сверху донизу.За проволокой — несколько бараков. У широких ворот, сбитых из деревянного бруса и перекрещенных той же колючкой, стояла деревянная будка с низенькой калиткой — вахта.Вновь подсчет. Опять кричал конвоир с фанеркой: «Первая!», «Десятая!», «Восемнадцать!», «Двадцать пять!». И пятерки проходили через распахнутые ворота. Этап вступал на отведенное ему место. Конвой исправно выполнил свою миссию. Никто не сбежал. Никого не подстрелили...

Третья встреча с Тарановым обнаружила: я виноват не только в том, что хранил книги Джона Рида, Бруно Ясенского и Михаила Кольцова. Повинен в том, что в школе взрослых, где учился, организовал кружок, в котором собрал антисоветски настроенных ребят и девушек. Они вели контрреволюционные разговоры, клеветали на советскую власть, призывали людей к ее свержению. Издавали журнал, в котором печатали враждебные стихи и рассказы собственного сочинения.

Таранов положил передо мной протокол допроса. Там значилось: «В 1939 году я сколотил контрреволюционную организацию, целью которой была широкая антисоветская агитация среди населения. Членами организации кроме меня являлись...».

Осветительной ракетой выбелились передо мной широта и коварство замысла следователя. Все, о чем мы с ним говорили несколько часов назад, все, что я признал и не признал, получило такое отображение, будто бы я сам сознавался в тяжких преступлениях против советской власти и обвинил в том же своих друзей.

– Такое я подписывать не буду, — сказал я.

– Но ты же сам все это говорил.

– Я не говорил, будто сколотил антисоветскую организацию.

Таранов терпеливо начал разматывать клубок. Кружок ты организовал? Организовал. Антисоветские разговоры в нем вели? Вели.

– Я организовал в школе литературный кружок с согласия директора и преподавателя. Целью его была не антисоветская агитация, а изучение художественной литературы в помощь школьной программе и с намерением помочь ребятам и девчатам, склонным к литературному творчеству: их произведения открыто обсуждались в кружке и печатались на пишущей машинке в журнале «Литкружковец».

– Отлично звучит! — похвалил Таранов с сарказмом. — А вот (он заглянул в свою папку) на заседании...

– У нас были не заседания, а занятия, — поправляю я.

– Ну, какая разница, — миролюбиво говорит следователь. — На занятии, заседании, сборе... Так вот, на этом сборе цитировал ты стихотворение: «Выдь на Волгу, чей стон раздается?»

– Цитировал. Это известное стихотворение Некрасова. Его постоянно читают с эстрады, по радио. Оно — в школьной программе.

– Некрасов его про царское время написал. А ты относил его к нашему времени. Ишь ты, мать твою...

Впервые за время следствия Таранов хлестнул грязным ругательством. И раздраженно:

– Подписывай. Хватит извиваться.

– В таком виде подписывать не буду.

Сказал это, а самого страх пронизал: вот вызовет сейчас следователь пару молодчиков, и они так отутюжат, что все что угодно подпишешь. Так и признавались в чудовищных бессмысленных преступлениях люди, вместе с Лениным вершившие революцию: Бухарин, Зиновьев, Каменев, да мало ли кто еще. Ни на йоту не верил я, читая в газетах репортажи с судебных процессов 37–38–го годов, что эти деятели были агентами империализма, шпионами, диверсантами, вредителями тому строю, который создавали, ради которого сидели в царских тюрьмах, мучились на каторге.

Таранов со злобой выхватил из моих рук исписанные листки, сел на свое место и принялся заново строчить протокол.

Однако и во втором варианте выходило, будто литературный кружок в школе взрослых был подпольной антисоветской организацией.

– Никакой антисоветской организации я не создавал, — повторил я и вновь отказался подписывать.

Тут уж Таранов отвел душу в целом потоке матерной брани. Потом взял себя в руки, закурил, расстегнул ворот гимнастерки, выхватил у меня листы и начал их перечитывать. Сперва про себя, молча, потом вслух, пункт за пунктом. И после каждого спрашивал:

– Это ты говорил? Это — так?

Я опять доказывал свое, опять следователь объяснял по–другому. Кое в чем вносил незначительные исправления. В конце концов достал из ящика чистые бланки и начал переписывать в третий раз. Мне объяснил, что никакие поправки на листах протокола не допускаются.

Допрос затянулся дольше, чем прежние. Небось, уж дело к утру (в комнате окна нет). Начал Таранов часов в одиннадцать вечера, ясно, что много часов длится единоборство.

Когда следователь бросил на столик передо мной вновь исписанные листы, я увидел: формулировки ответов стали ближе к тому, что я рассказывал. И все же смысл протокола оставался прежним.

Я вдумывался в каждый записанный ответ. Таранов стоял надо мной и смотрел со злым скепсисом.

– Вот это — неправильно, — дошел я до места, где мой ответ остался особенно искаженным.

– Все правильно. Переписывать больше не буду.

– Но так — неправильно. Я этого не говорил.

Таранов сгреб со столика листы и, держа в кулаке, прошипел:

– Будешь подписывать?

Я посмотрел ему в лицо. И ответил:

– В таком виде — не буду.

Следователь скрипнул зубами:

– Гадина антисоветская!

Ткнул мне кулаком в губы, взял со столика непроливашку и ручку, предназначенную для моего подписания, отошел на свое место за стол.

Я вытер кровь с подбородка. Таранов начал в четвертый раз переписывать протокол.

Прибывшими заключенными занялись шустрые, нервные по–уркачьи ребята в щегольских кожаных сапожках, в новеньких черных стеганых телогрейках и добротных меховых шапках. Как я вскоре выяснил, то были зеки, но бытовые: жулики, растратчики, воры. Такие допускались в лагерную обслугу в помощь вохре — надзирателям из военизированной охраны. Эти щеголи были нарядчики — они выписывали и оформляли наряды зека на работу. Звонко и зло покрикивая, они разделили прибывшую колонну на несколько частей. Группу, в которую попал я, один из шустриков повел в барак, где была баня.

Банная процедура мало чем отличалась от тюремной. В предбанник нас завели человек тридцатью. Мы разделись догола, все, что было на нас, нацепили на широкие железные кольца для прожарки и положили их на лавки. На эти же кольца нацепили и наши пожитки. После того как голые зеки перейдут из предбанника в моечное отделение, банная обслуга вынесет кольца с вещами в прожарочную камеру, развесит их там на шесты и откроет раскаленный воздух — ни одна вошь не уцелеет в том пекле.

Каждому из нас дали по кусочку серо–желтого стирального мыла размером с половину спичечного коробка. В теплом тумане я отыскал шайку, подставил под кран горячей воды и стал натирать мылом взятый с собой носовой платок — мочалок тут не было. Потерся, ополоснулся разбавленной прохладной водой и вместе с другими вышел в отсек предбанника, соседний с тем, в котором раздевались. Там и ждали, пока начали кольца с вещами из прожарки выбрасывать.

Нарядчик отвел нас, разгоряченных, в барак, предназначенный под жилье. Просторный, новый, он был заполнен двухэтажными нарами. Верхние и большинство нижних пусты, только в дальнем конце располагалась группа зеков, помывшихся раньше. Сосновый дух досок еще не выветрился из помещения. Через несколько окон в обеих длинных стенах проникал внутрь дневной свет.

Я и высокий парень, с которым был в одной пятерке рядом, устроились на верхних нарах напротив окна. Я расстелил помятое, пропахшее прожаркой, пальто на небрежно проструганные доски, шершавые, еще неоглаженные пальцами. Узел с вещами положил в изголовье. Сосед разостлал свою ватную куртку на полке рядом и узелок встык с моим приладил.

Раздался крик дневального — назначенного нарядчиком здоровенного мужика:

– Подходи за талонами на ужин и завтрак!

– А пайка? — раздалось с ближних нар.

– Пайку еще заработать надо, — ответил кто–то.

– Работа — не волк, в лес не убежит, — сострил другой.

– Пайку утром выдадут, — успокоил дневальный.

Квадратики серой бумаги с печатной надписью «ужин» розданы, дневальный вышел из барака. Вскоре вернулся и провозгласил:

– В каптерку, за обмундированием.

Потянулись мы к бараку, где размещался склад лагерного имущества. Там уже шевелилась толпа зеков. По одному заходили в помещение, оттуда вываливались с телогрейками, бушлатами, в шапках и с сапогами.

Мне бушлат и телогрейка достались все в заплатах, шапка с мохнатым белым собачьим мехом. Бросил мне каптер застиранную нижнюю рубаху и такие же серые кальсоны с тесемками. Зато сапоги попались новехонькие, красивые, со свежим запахом кожи.

– А подушку, простыню, одеяло?

– Нету сейчас. Потом, — небрежно ответил кладовщик.

– А куда сдать личные вещи на хранение? — осведомися я.

– Камера хранения пока не работает.

Стоявшие за мной два парнишки, по виду и манерам уркаганы, ядовито усмехались на мои вопросы:

– В дом отдыха приехал, фраер.

– На курорт, в санаторий.

Я и мой сосед отнесли все полученное в барак. Скинул я свои ботинки, достал из узла фланелевые портянки, натянул сапоги. Хороши! Правда, можно бы и чуть попросторнее. Впрочем, сойдет.

Ботинки завернул в рубаху и подсунул под пальто в головах. Туда же запрятал и кепку.

До ужина, похоже, оставалось время, и я отправился осматривать окрестности.

Продолжение на следующей неделе.

Подготовила Ирина ДАНИЛЕНКО

11 октября 2011г. в 16:00 9720