В главной роли — Сергей Ребрий

Год 55–летия Сергея Ребрия совпал с 25–летним юбилеем его профессиональной деятельности. Накануне дня рождения, в разгар репетиций премьерного спектакля, несмотря на усталость и загруженность, артист согласился дать «Заполярке» интервью, которое мы публикуем практически без сокращений и редакторских правок.

О первых шагах

В большое искусство (как в большой спорт) я пришел в 30 лет из самодеятельности. До 26 лет работал монтажником на заводе «Азовсталь» среди работяг–мужиков, которые бесконечно меня подкалывали: я застенчивым был, а им нравилось надо мной шутить. А потом меня за руку отвели в клуб–диалог «ТЮЗ», я упирался, но потихоньку втянулся и через год уже получил премию в номинации «Лучшая эпизодическая роль» за спектакль Шукшина «До третьих петухов». И потом как–то раскрепостился, внутренне освободился — раз и уже и танцую хорошо, и сам подкалываю мужичков– рабочих. А потом пошел поступать в театральное училище. Еще бы чуть–чуть, и меня бы уже не приняли, потому что на актерское отделение брали до 26 лет, а мне было 25 лет и 11 месяцев. Педагог по речи, которая принимала вступительный экзамен, долго рассматривала меня и вынесла заключение: «Органичный». И меня приняли. Конечно, если бы я был болваном, то просто не удержался бы в училище, как многих, через полгода отчислили бы за профнепригодность. Я, кстати, даже один год получал повышенную стипендию, а так–то учился на уровне одной–двух четверок.Вот иногда думаю, если бы я не работал в театре, кем бы я был? Какие у меня были бы семья, дети? Что бы мы любили? Наверное, все равно жизнь привела бы меня к искусству...

О прошлом и настоящем

Когда я пришел в Заполярный драматический, то попал в хороший такой муравейник, здесь были люди очень мощные, не просто муравьи — муравьи–мастодонты. Решетников, Тягичев, Озерцев, Гребень, Оника, Федоров, Аполлонов, Айрапетов и, конечно, прекрасные актрисы, учиться–то было у кого, здесь тогда обитали очень серьезные люди. Александр Зыков только начинал работать главным. Сказки он хорошо ставил: добротно, подробно, с юмором каким–то своим. И я у всех у них учился. Каждая роль была праздником. Даже роль Волка в сказке я прорабатывал детально. Сейчас, конечно, такого нет, потому что многие тайны уже знакомы, а тогда были именно профессиональные открытия. В училище, конечно, учили нас хорошо, но там не поймешь, кто ты есть. Сейчас все, что происходит, — это какая–то совсем другая формация. А роли серьезнее стали и глубже.С каждым годом мне кажется, что я становлюсь хуже профессионально. Может, это от репетиций, когда ты понимаешь, что ты чего–то не умеешь... Иногда кажется, что уже все сделал, не то чтобы нечего делать, а просто кажется, что душевных сил уже ни на что новое не хватит. А потом возникает какая–то вспышка, например, как во время репетиций «Фигаро» с Исаковым, тогда просто был какой–то эмоциональный взрыв, потому что нужно было сделать все быстро, хорошо, ведь готовили спектакль к открытию фестиваля «Параллели».Когда я смотрю на фотографии, на себя в каких–то ролях, то думаю, что все это ничего не стоит. Но в процессе создания, в ходе репетиций было классно. А когда играешь спектакль год, два, то это уже какой–то поток, работа перестает быть творчеством, превращается в ремесло. Уезжают партнеры по сцене, вводятся новые люди, а любой ввод — это уже не то, рушатся связи, взаимоотношения, сложившиеся за время долгих репетиций. Когда ты репетируешь с человеком новый спектакль два месяца, ищешь какие–то ходы, думаешь, сидя за столом, все горячо обсуждаешь, а потом по какой–то причине актера приходится заменять и приходит новый человек, получает готовое решение на тарелочке, но это уже не его, не родное. Многие спектакли, которые идут долгие годы, уже не те. «Скупой», «Слишком женатый таксист» — они уже немножко другие... А выпускались прекрасными, ажурными, витиеватыми...

О любимых ролях и спектаклях

Вы не поверите, но моя любимая роль — это Кощей Бессмертный в сказке «После дождичка в четверг». До сих пор вспоминаю эту роль и понимаю, что тогда я чувствовал себя так, как не чувствовал ни в одной другой роли. Я тогда делал с людьми все, что хотел. Не то чтобы я что–то заставлял делать героев сказки. Но как актер я мог делать на сцене все, что угодно. Хлопал, например, в ладоши, и герои превращались в дерево. И паузу эту мог держать сколько угодно, ребята стояли на сцене в самых неудобных позах и про себя ругали меня, а я мог еще произнести какой–нибудь монолог: «Давай поговорим, друг мой. Ты думаешь, что самый честный в мире?..» И Ксенюк, и Черкашин ползали по сцене, застывали, а я ж волшебник — от меня зависит, когда чары развеются и они смогут двигаться. Я был совершенно волен и в тексте, и в движениях, я говорил все, что угодно, я наклеивал баки и делал кок, как у Элвиса Пресли, но все равно это был Кощей. Он был не такой уж злой, а в конце он погибал, потому что сам себя обманул.Но главная моя роль — это Чонкин. Это была радость. Это было такое полотнище, такая работа всего театра! Когда мы выпустили этот спектакль, в Норильске был настоящий взрыв. Вокруг перестройка, все бедное такое, неустроенное, а там, на сцене, краски, музыка... Конечно, это была удача! И спектакль остается хорошей открыткой Александра Зыкова, таким факсимиле. Хотя сам он, наверное, считает, что были и более удачные постановки, но для театра тех лет «Солдат Иван Чонкин» — это просто бомба. И мне доверили его играть, хотя вокруг было полно прекрасных актеров.Во времена Александра Зыкова вообще были грандиозные спектакли, на фестивали, например, возили «Чума на оба ваши дома», «Королевские игры», «Солдат Иван Чонкин», поставленные по романтическим–мелодраматическим комедиям Григория Горина, со специально написанной музыкой, яркими костюмами, очень зрелищные. Может, это время и прошло, но зрителям в ночном, темном, холодном Норильске хочется яркого праздника. У нас, например, была сказка по пьесе Кима на мотивы «Щелкунчика», называлась «Орех Кракатук». И вот там завязка шла в обычных костюмах, в какой–то момент Маша засыпала, позади нее поднимался занавес, а за ним оказывалась огромная елка, вся в шарах диаметром в метр или даже больше. У ели были гигантские лапы, по которым потом ходили крысы, охотились за орехом. На этих еловых ветках актеры–студенты казались маленькими, а как только занавес поднимался, зрители всегда ахали, потому что казалось, что елка выезжает прямо в зал. Вот этого хочется норильскому зрителю: зрелищности, глобальности, масштабности.Почему зрители так хорошо восприняли «Ночь перед Рождеством» Тимура Файрузова? Потому что это точное попадание в зрительское настроение. Эта Украина, колядки, гоголевский колорит. Люди соскучились и по тонкому юмору, и по классике, и по интересным режиссерским решениям.

О новой роли

Сейчас, работая над «Бенефисом Геннадия Несчастливцева», я думаю, что такого я еще не играл. Это совершенно иная роль, чем все те работы, что были раньше. Наверное, меня, Ребрия, зрители узнают, но по моим внутренним ощущениям это совершенно новое для меня. Несчастливцев — романтик, ищущий какую–то такую правду, которой найти он не сможет априори. Он где–то глубоко в подсознании, и сам понимает, что это невозможно. Говорить его языком, общаясь с человеком, очень трудно, поэтому слова нужно сделать органичными, выстроить их так, чтобы язык этот стал моим.Многие современные режиссеры не относятся к театру как к своему дому, в Москве, в частности, им дают театр — они поработали немного и уехали. Уклад сломали и бросили, как игрушку. Потому что для них эти театры чужие. И с труппой толком познакомиться не успевают, и людей не знают... А я считаю, что театр должен быть домом. Анна Бабанова, наш новый главный режиссер, к счастью, тоже так считает. В театре надо прожить какое–то время, чтобы понять людей, узнать их особенности. Этот, например, немного ленив, этот трудоспособен, но нет таланта, этому немного ответственности не хватает. А если говорить о Норильске, то театр здесь один, количество зрителей ограничено, и нужно точно знать, чего они хотят, нужно искренне полюбить этот город и его жителей — наших зрителей...Марина АНДРИЮК. Фото Владимира МАКУШКИНА и Елены ХУДАНОВОЙ